Пограничные личностные расстройства в контексте межпоколенческой передачи семейного травматизма – М.Л. Евсеева

В последнее время истоки возникновения пограничного личностного расстройства видятся не только в психопатологии матери, воспитывающей ребенка, но также и в «семейной регрессии», процессе, охватывающем семью как целое. В связи с этим, является успешным обращение к современным представлениям о семейной системе в контексте психоаналитических взглядов.

Каждая семья образует собой систему, в которой все ее члены имеют общие способы функционирования, подчиняются определенным правилам, принятым и унаследованным от предыдущих поколений. Члены семьи, находясь внутри своей семейной системы, стремятся к стабильности и гомеостазу. Любые попытки отклониться или игнорировать семейные правила приводят к опасной дестабилизации всей системы, побуждая основных носителей семейных традиций осуществлять «капитальный ремонт», возвращая эту систему в исходное, субъективно выгодное положение.

В обширной психологической литературе семейные системы подразделяют в основном на две группы. Один полюс такого разделения представляют группы так называемых «нормальных семей», а другой – «дисфункциональные» или «симптоматийные» семьи.

Понятие «функциональной семьи» включает в себя гибкую систему межличностных отношений, способную к изменениям и развитию. Такие семьи преодолевают переходные этапы своих жизненных циклов не оказываясь в плену кризисных периодов. У каждого индивида в семье имеется свое место и четкие роли, членами семьи принимаются и признаются межличностные границы и межпоколенческое разделение. История такой семьи органично связана с историей их рода, и идентичность каждого индивида получает подпитку от «семейной памяти», которую он наследует. Конституирующим принципом нормального развития семьи является достижение и разрешение эдиповой стадии, что позволяет сформировать внутрипсихическую структуру с организацией Сверх-Я. Интернализированный запрет на инцест в этом случае приводит к формированию половой идентичности индивида, установлению половой и полоролевой дифференциации с последующим достижением генитального регистра зрелости.

«Дисфункциональные» или «симптоматические семьи» представляют собой слишком регрессивную и жесткую структуру. Поддерживая патологические стереотипы в отношениях, они застревают в ригидных ролях и патологических паттернах, формируя сопротивление любым внешним воздействиям, которые их система рассматривает как фатальные. Уровень тревоги в таких семьях превышает системную способность ее связать или нейтрализовать, что в результате формирует разнообразные семейные симптомы.

Такие семьи, как правило, не достигают Эдипального уровня и остаются в диадической системе проективных отношений, приводящей к параноидальному искажению реальности.

Невозможность принятия и интериоризации третьего объекта образует линейную структуру « бабка – мать – дочь», которая получила название «матрешки».

Дезинвестиция обеих родительских фигур в дисфункциональных пограничных семьях обычно приводит к преобладанию депрессивной тревоги. Тогда доминирующими страхами становятся страх потери объекта и страх интрузии. Также важно отметить наличие в этих семьях феноменов идентификационной путаницы, отрицание разницы полов и поколений. Что касается аффектов, то на первом плане солирует первичная примитивная агрессия и деструктивность.

Используя материалы психоаналитической литературы можно выделить важные особенности, присущие дисфункциональной семье, внутри которой у ребенка развивается пограничное личностное расстройство, а также те механизмы, которые лежат в основе его формирования.
Характеризуя инцестуозность, присущую пограничной структуре, Ракамье опирается на два понятия: «ант-Эдип» и «не-фантазм». Эти понятия определяют роль третьего – отца, отца как третьего в диаде мать-ребенок с позиции его отрицания, а также отсутствие желаний, фантазий по отношению к нему. Третий-отец лишается своей функции буфера, защищающего ребенка от симбиоза с матерью, что может приводить к симбиотическому психозу.

Пути, ведущие к инцестуозности, Ракамье видит в нарциссическом соблазнении и «ант-Эдипе». Термин «ант-Эдип» включает в себя два значения, первое – «анти» (противо) Эдип, второе – «ант», которое происходит от слова «antecedent» (предшествующий, предыдущий), что представляет собой передачу сценариев, в которые входят секреты, травмы, потери из предыдущих поколений по линии матери.

В результате происходит отречение от имени отца и формируется концепция происхождения от единого начала, либо от единой архаичной матери, от идеализированного предка или отца матери. Поколения и личности в таких семьях не дифференцированы, слиты, одни представляют часть других, все роли и места смешаны. В дальнейшем реальные отношения матери с отцом обесцениваются и отрицаются. Если появляются другие партнеры матери, то, скорее всего, они не инвестируются и не воспринимаются. В результате формируется линейная межпоколенческая передача всех семейных паттернов. Все субъекты такой семьи связаны одной пуповиной, неразделимы и собираются в одну монаду, матрешку, мать-прародительницу.

Ракамье видит основанием «ант-Эдипа» непроделанную работу горя по потерянному значимому объекту в прошлом. Это патологическое горе, базируется на нарциссических отношениях, которые существовали и до потери, и которые продолжают препятствовать процессам сепарации. Такой объект полностью оккупирует все психическое пространство и притягивает к себе всю любовь и ненависть, не оставляя возможности для других объектных инвестиций.

Так как роль отца отсутствует, происходит усиление нарциссизма, появляются фантазии о всемогуществе, размываются границы. В этом случае ребенок вынужден идентифицироваться с архаической матерью, которая не принимает естественные процессы сепарации, что исключает развитие внутрипсихического пространства ребенка.

Ракамье считал симбиотические отношения источником инцестуозности, где для ребенка происходит подмена ожидаемого им «языка нежности» на « взрослый язык влечений».

По Ракамье, инцестуозность является не реальным фактом, а «определенным климатом», «растворенным в воздухе». « Везде, где дует ветер инцеста, усиливается молчание». В семьях таких пациентов существует атмосфера секретности, запрет обсуждать, фантазировать, мыслить, оценивать.

Следующую важную характеристику, отличающую пограничную организацию от невротической, отметил А. Грин. Он указывает, что в случае патологического развития на первом плане можно увидеть преобладание первичной архаичной агрессии. Он замечает: «В пограничных случаях мы, по-видимому, имеем дело с проявлениями, свидетельствующими о хрупкости границ Я. Если в неврозе легко выявить роль страха кастрации в паре со страхом пенетрации, то в пограничных случаях эти страхи заменены соответствующими им формами на уровне Я: страхом сепарации и страхом интрузии (Винникотт, 1965-1975), отражающими страх отчуждения (потери) и страх зависимости от всемогущего объекта.

Появление этих страхов состоит в связи со страхом провала-разрушения (Винникотт, 1971) или захвата недоброжелательным и зловредным объектом. Во всех этих случаях доминирует желание мести и агрессии; на этом основании мы понимаем, что деструктивность – это центр проблематики пограничных случаев» (11, стр.319).

Например, такой характер травмы как физическое, сексуальное и эмоциональное насилие (abuse) встречается в популяции больных с ПЛР значительно чаще, чем у других больных.

Также А. Грин отмечает, что в случае патологического развития происходит «локализация на Я травматических воздействий, связанных с материнским влиянием»(11, стр.321). Также «плохо налаженные отношения между Я и объектом могут, в свою очередь, сексуализироваться, и это дает нам право говорить уже о гомосексуальности, квалифицируемой как «первичная» в отношениях между дочерью и матерью» (там же). «Эти любовные отношения устанавливаются на фоне зависимости от поведения и чувств матери и не проходят со временем» (там же).
Мать, как правило, выставляет жесткое условие своему ребенку, чтобы он вписывался в тот образ, который она о нем создала, способствуя, таким образом, расцвету его ложного Я (Self).

Также, важно отметить, что в пограничных семьях, можно видеть преобладание депрессивной проблематики. Дети, как правило, страдают от разочарования и обесценивания обеих родительских фигур и не могут опереться ни на одну из них. Их ненависть не уравновешена любовью, ничто не поддерживает их интереса к жизни, и, кроме того, их нарциссизм отягощается почти полным отсутствием идентификационных опор. В терапевтической работе часто можно столкнуться с феноменом идентификационной путаницы, когда они открыто признаются в своем замешательстве определить, является ли он самим собой или какой-либо другой фигурой.

Также многие авторы, исследовавшие пограничные расстройства личности, отмечают наличие репрезентативной несостоятельности у этих пациентов. В этом случае можно видеть, как их представления поглощаются прямыми движениями влечения, приводящими к разрядке через действие или к соматическим разрядкам. Эта особенность свидетельствует о скудности психического опосредования и об отсутствии промежуточных структур вследствие слабой опоры на вербальные формы.

Важно также отметить, что у личности с пограничной структурой объекты неспособны к замещению, их присутствие обязательно, незаменимо, необходимо для выживания индивида.

В связи с этим очевидно, что конфликт в этом случае смещается от отношений между влечениями и Сверх-Я к отношениям между Я и объектом. А в содержании страхов доминируют переживания, связанные со страхами сепарации и интрузии.

Особое место среди механизмов продуцирования проблем в нормальном функционировании у пациентов с ПЛР занимает фактор межпоколенческой передачи семейного травматизма. Рассматривая процесс трансгенерационной передачи в психоаналитическом контексте мы, прежде всего, имеем в виду передачу стереотипных бессознательных паттернов, аффективных и когнитивных моделей фунционирования, фантазматических взаимодействий, сознательных и бессознательных идентификаций и сценариев, передающихся из поколения в поколение.

В 1914 году в статье «О нарциссизме» З. Фрейд пишет: « Индивид действительно ведет двойное существование: как самоцель и как звено цепи, которой он служит, против или, во всяком случае, помимо собственной воли»(29, стр.111).

Индивидуум, как звено цепи, наследует историю или является производным этой истории. С одной стороны, у него существует необходимость сформировать собственное Я, стать аутентичным, развивать свои способности, с другой, – он вписан в процесс продолжения рода на пересечении двух семейных линий: материнской и отцовской. Он представляет собой часть некой общности, которая конституирует его и обязует передать весь родовой опыт, полученный от предшествующих поколений.

С. Лебовиси, развивая понятие межпоколенческой передачи, ввел термин «трансгенерационный мандат». Этот в большей степени бессознательный мандат вручается ребенку его семьей. Он замечает: «В ситуации близости при аффективном общении создаются репрезентации протообъектов, которые относятся к области того, что Фрейд называл «первичными идентификациями». Именно на этом уровне происходит обмен репрезентациями, настолько насыщенными аффективными вложениями, что следует учитывать роль трансгенерационной передачи. Она способствует установлению места младенца в воображении матери, в ее системе скрытых мыслей» ( 20, стр.245).

Трансгенерационное наследие имеет сознательные и бессознательные пути передачи. Наследие передается в имени и фамилии, в том, что было рассказано, увидено, пережито, что было передано через предметы, различные следы и фотоальбомы. Все это создает субъективное семейное пространство.

Исследуя пути трансгенерационной передачи, Н. Асанова отмечает, что передача трансгенерационного чаще всего происходит через тело: «Тело и его характеристики представляют собой сцену, где могут проявляться некоторые влияния прошлых поколений, генетические или биологические. Тело приобретает значение в качестве места возможного выражении трансгенерационного процесса, психические последствия которого могут быть весьма значительными» (1, стр.50). Кроме того, автор выделяет трансгенерационное, которое содержит непосредственно психическое и которое проявляется разным образом на нескольких уровнях: на уровне привязанности, как передача паттернов отношений, на уровне связей в форме эмоциональных и фантазматических интеракций, и на уровне взаимоотношений, где трансгенерационное основывается на проблеме сознательных и бессознательных идентификаций. «Эти идентификации включают не только интериоризацию объекта или некоторых его аспектов, но и интеграцию системы взаимоотношений объекта и в каком-то смысле его видение мира» (1, стр.51).

Представляемый нами клинический материал работы с пациенткой, является яркой иллюстрацией того, как сознательные и бессознательные семейные сценарии, существовавшие на протяжении трех поколений, вписались в проблематику пациентки, имеющей пограничную личностную организацию.

Случай И.

Пациентка 28 лет. Образование средне-специальное. Педагог. Замужем. Во втором браке родила дочь.

На терапию она пришла в сентябре 1999 года. Запрос был связан с тяжелой депрессией после развода с первым мужем. Пациентка не могла учиться и работать, жаловалась на неудачи в отношениях с партнерами. Была убеждена, что не способна родить ребенка.

Когда ей исполнилось 3,5 года, родители пациентки развелись. После развода ей были запрещены матерью любые контакты с отцом. Она ни разу не встречалась с ним, не принимала от него подарков, не общалась с его родителями.

В ее описаниях образ отца носил анально – садистическую окраску. С одной стороны, он не обладал никакими фаллическими качествами, описывался ею как алкоголик из низкой социальной среды, как бессильный, затюканный «маменькин сынок». С другой стороны присутствовала внедренная матерью идея садистической атаки или нападения со стороны отца. Идея разрушительного отцовского внедрения подтверждалась собственным фантазмом пациентки о первосцене, которая представляла сцену избиения матери отцом, и тоже имела анально – садистическую окраску.

Она с отвращением говорила, что питает к нему ненависть и ярость и верила, что и он ее ненавидит и опасен для нее. «Я его ненавидела, я хотела его убить. Я чувствовала отвращение, он пил и блевал в мой горшок, я спала с мамой, а он на моей кроватке. Мы с ним оба были обкаканные. Я его стеснялась, он кричал и дрался».

По мере проявления и реконструкции в анализе семейной истории пациентки, стало очевидным существование в семье тесной доэдиповой межпоколенческой связи матерей и дочерей, запрещающей любой доступ к отцовским фигурам. Оставшись с матерью и приняв запрет иметь и мечтать об отце, она оказалась в изоляции, не хотела ничего чувствовать и помнить, и «закупорилась в непроницаемых стенах своей семьи».

Мать воспринималась всемогущей и идеализированной, она виделась красивой и соблазнительной, такой, какой пациентка не является и какой никогда не будет. Мать являлась идеалом, который можно обожать, но никогда нельзя достигнуть. Образ матери для пациентки сливался с образом бабки, и пациентка чувствовала себя зависимой от властных и могущественных фигур, которые могли в ее опыте покровительствовать ей или «выбросить ее вон».

Описание отношений с матерью указывало на наличие в их отношениях инцестуозности, мать воспринималась как «мертвая красавица», а их отношения как слитные и лишенные эмоциональной близости.

И. – «У нас с матерью не было общего языка никогда. Я всегда была убеждена, что она читает мои мысли».

Описанные ею воспоминания о детских переживаниях в отношении матери и бабки указывали на желание слиться с «Другим» как с материнским объектом, где она хотела находиться внутри прекрасной матери и где они обе представляли собой единое целое.

Пациентка вспомнила о двух ритуалах в отношениях с матерью. Первый, где она могла засыпать только лежа верхом на матери.

И. – « Я с матерью спала вместе и засыпала только на ней сверху. Я вела себя с ней как мужчина. Она была слабой, ее нужно было защищать, утешать. Иногда я себя с Вами чувствую мужчиной».

Второй ритуал, связанный с историей ее запоров, она вспоминала, что, страдая запорами, могла ходить в туалет только 1-2 раза в неделю, и только при условии, что мать будет сидеть у ее горшка, крепко держать ее за обе руки, тужиться, кричать и плакать от боли вместе с ней. Это походило на половой акт и роды, где детьми были ее какашки. Ценное содержание горшка мать хранила некоторое время. В тот же горшок, однажды, стошнило ее пьяного отца, и пациентка восприняла эту картину, как поедание им того ценного, что далось ей с таким трудом, то есть отец поедал ее детей, рожденных от матери. Кроме того, пациентка, испытывала трудности употреблять твердую пищу, заставляя мать растирать еду до консистенции каши, а также вспоминала, что ее долго лечили от энуреза.

В ходе нашей работы пациентка переживала в своем трансфере подобные желания по отношению ко мне, она говорила об особых затруднениях сформулировать свои чувства на сессии, заставляя меня быть активной и настойчивой по отношению к ней, чтобы помочь ей «пробить то, что не выходит». Она обсуждала свои желания «быть на мне сверху…или внутри меня», «наслаждаться чем – то материнским, как в утробе матери…. Но, в то же время, это представляет для меня опасность, так как она могла меня разрушить».

В переносе произошла реконструкция удушающих отношений со мной как с подобным материнским объектом, где существовали только два полюса – быть убитой или убить самой. Пациентка рассказала, что в играх со своим котенком она ощущала некоторое яростное возбуждение, в результате которого она удушила его. Я обратила внимание на ее слова «любовь – это значит придушить», она «любила котенка до удушья» и я связала в интерпретации «любовь-удушье» как ее инцестуозный фантазм удушающей любви.

Я должна была, как и её мать, непрерывно присутствовать рядом, «разжевывать» ей свои интерпретации, которые всегда ждала одна и та же участь – она не удерживала и «выблевывала» их, требуя следующих.

Кроме того, в ее истории, как часто бывает в пограничных семьях, присутствовал физический и психологический abuse физическое и психологическое злоупотребление. Она припомнила, что, когда ее « заботливая мать» уходила дежурить в ночную смену, она всегда просила разных мужчин, родственников или знакомых уложить девочку спать.

И. – « Они раздевали меня и ложились вместе со мной. Я очень переживала, боялась, вжималась в стену и думала о том, как бы на моем месте повела себя моя смелая подруга».

Похожими на отношения с матерью были и отношения с партнёрами. Ее несла течением история женщин ее рода, изменить которую ей было не по силам. Исследуя свои любовные истории, она видела замкнутый круговорот.

Пациентка говорила, что эротические отношения для нее грязные и противные и больше походят не на удовольствие, а на дурацкие гимнастические упражнения.

В нескольких поколениях по отцовской и материнской линии повторялись истории, где сильные женщины, теряли или избавлялись от своих партнеров, воспитывали своих детей одни.

Пациентка включилась в этот сценарий, находя себе партнеров, которые подтверждали послание бабки, что от них, как «от заразы нужно избавляться». Мужчина должен зачать ребенка и исчезнуть.

По материнской линии этого рода, женщины выбирали себе мужчин из инцестуозных семей, в жизни которых, так или иначе, присутствовало жестокое обращение, различные случаи убийств, сексуального использования. Эти мужчины имели особые таланты, проявляющиеся на ниве войн и спецзаданий. Чаще всего эти операции были связанны с уничтожением людей. Например, дед пациентки по материнской линии в Отечественную войну был очень известным снайпером. Он изобрел особую снайперскую тактику эффективного ведения боя, написал об этом несколько книг, за что был награжден и вошел в историю. И. очень гордилась его успехами.

И.- « Он много рассказывал мне о том времени и об убитых им противниках. Он сказал, что их было около двухсот. Но мне показалось, что это маловато».

В быту он жестоко обращался с женой и дочерью, пил, дрался и скандалил.

Пациентке нравились садистичные мужчины, она считала их мужественными и привлекательными. Она с радостью вверяла им себя, свою квартиру, бизнес и деньги, каждый раз оставаясь ни с чем.

Первый муж пациентки несколько раз заражал ее венерическими заболеваниями и затем лечил ее под видом профилактики от бесплодия.

Второй брак был заключен ею с военным, специализация которого была связана с взрывными работами. Он служил в спецподразделении, был по контракту в Чечне, где убивал людей. Он также разрушил ее и ее ожидания.

Что касалось ее идентичности, то из материала И. было очевидным, что основной элемент ее идентичности представляли анальные черты. Она описывала себя, применяя к себе некоторые термины, в которых описывала отца: «… я помню себя маленькой вонючкой, сейчас и всегда я себя чувствовала маленькой и некачественной».

Определяя некоторые аспекты женского мазохизма Шассге – Смиржель отмечала, что женщина в этом случае «представляет собой «вещь» другого, «фекальный батончик», которым можно манипулировать по своему усмотрению» (31, стр. 423).

Усвоив уроки бабушки и матери о том, что все женщины в их роду «грязные», в своих идентификациях она воспроизводила образ «женщины – какашки» и была уверена, что её матка может быть заполнена только грязью, венерическими заболеваниями, раком, как у её бабки и матери.

Она воспроизводила это в своем мазохистическом опыте с мужчинами, когда часто заражалась венерическими заболеваниями и чуть не погибла от внематочной беременности.

Неспособность выражать словами свой опыт, длительные эмоциональные «запоры», подталкивали пациентку к множеству отыгрываний, как внутри сессий, так и вовне. Эти затруднения пациентка проецировала на своего родившегося ребенка, пытаясь дать дочери то, в чем так нуждалась сама.

В период грудного кормления пациентка была взволнована той вялостью, с которой ребенок сосал грудь. У нее возникла фантазия, что проблема связана с короткой уздечкой языка ребенка, которая, по ее мнению, сковывала движение языка и ограничивала ее свободу. Она приняла решение немедленно устранить этот дефект, подрезать уздечку путем операции.

И. – « Я хочу подрезать ей уздечку под языком, и тогда ее язык будет более подвижен и свободен».
Терапевт: « Снять узду с языка? Освободить его для слов».
И. – «Да».

Семейный паттерн умолчания лишал пациентку средств проработать свои чувства и свою историю. Вокруг нее не было никого, кто бы хоть как-то мог поддержать ее память о том, как было с отцом. На ее расспросы об отце ей отвечали ложными историями и недовольством, с целью «защитить» ее от травмирующей истории, от страданий и страхов, якобы связанных с отцом. В результате этого ей пришлось «ампутировать» существенную часть себя вместе с воспоминаниями и чувствами. Она каждый раз оказывалась в тупике из-за невозможности вербализовать свои переживания, «неумения рассказать мне» о чем-то важном, что волновало ее, или запрета узнать то, что скрывалось в семейных шкафах в трех поколениях.

По обеим линиям рода, отцовской и материнской, прослеживалась нить семейных тайн, которая касалась секретов рождения ее деда, многочисленных случаев убийств и детоубийств, инцестуозности, предательств и тяжелых болезней ее семейства.

Пациентка жаловалась, что, находясь в семье, сколько она себя помнила, она всегда испытывала сильную тревогу за свою жизнь.

И.- «Эта тревога во мне фоновая, постоянная. Я без нее не бывала. Меня ничего не могло успокоить. Мне постоянно страшно. Страх физического уничтожения. Кого? Меня или мамы, от которой я завишу?».

И – « Они раздевали меня и ложились вместе со мной. Я очень переживала, боялась, вжималась в стену и думала о том, как бы на моем месте повела себя моя смелая подруга».

Похожими на отношения с матерью были и отношения с партнёрами. Ее несла течением история женщин ее рода, изменить которую ей было не по силам. Исследуя свои любовные истории, она видела замкнутый круговорот.

Пациентка говорила, что эротические отношения для нее грязные и противные и больше походят не на удовольствие, а на дурацкие гимнастические упражнения.

В нескольких поколениях по отцовской и материнской линии повторялись истории, где сильные женщины, теряли или избавлялись от своих партнеров, воспитывали своих детей одни.

Пациентка включилась в этот сценарий, находя себе партнеров, которые подтверждали послание бабки, что от них, как «от заразы нужно избавляться». Мужчина должен зачать ребенка и исчезнуть.

По материнской линии этого рода, женщины выбирали себе мужчин из инцестуозных семей, в жизни которых, так или иначе, присутствовало жестокое обращение, различные случаи убийств, сексуального использования. Эти мужчины имели особые таланты, проявляющиеся на ниве войн и спецзаданий. Чаще всего эти операции были связанны с уничтожением людей. Например, дед пациентки по материнской линии в Отечественную войну был очень известным снайпером. Он изобрел особую снайперскую тактику эффективного ведения боя, написал об этом несколько книг, за что был награжден и вошел в историю. И. очень гордилась его успехами.

И.- « Он много рассказывал мне о том времени и об убитых им противниках. Он сказал, что их было около двухсот. Но мне показалось, что это маловато».

В быту он жестоко обращался с женой и дочерью, пил, дрался и скандалил.

Пациентке нравились садистичные мужчины, она считала их мужественными и привлекательными. Она с радостью вверяла им себя, свою квартиру, бизнес и деньги, каждый раз оставаясь ни с чем.

Первый муж пациентки несколько раз заражал ее венерическими заболеваниями и затем лечил ее под видом профилактики от бесплодия.

Второй брак был заключен ею с военным, специализация которого была связана с взрывными работами. Он служил в спецподразделении, был по контракту в Чечне, где убивал людей. Он также разрушил ее и ее ожидания.

Что касалось ее идентичности, то из материала И. было очевидным, что основной элемент ее идентичности представляли анальные черты. Она описывала себя, применяя к себе некоторые термины, в которых описывала отца: «… я помню себя маленькой вонючкой, сейчас и всегда я себя чувствовала маленькой и некачественной».

Определяя некоторые аспекты женского мазохизма Шассге – Смиржель отмечала, что женщина в этом случае «представляет собой «вещь» другого, «фекальный батончик», которым можно манипулировать по своему усмотрению» (31, стр. 423).

Усвоив уроки бабушки и матери о том, что все женщины в их роду «грязные», в своих идентификациях она воспроизводила образ «женщины – какашки» и была уверена, что её матка может быть заполнена только грязью, венерическими заболеваниями, раком, как у её бабки и матери.

Она воспроизводила это в своем мазохистическом опыте с мужчинами, когда часто заражалась венерическими заболеваниями и чуть не погибла от внематочной беременности.

Неспособность выражать словами свой опыт, длительные эмоциональные «запоры», подталкивали пациентку к множеству отыгрываний, как внутри сессий, так и вовне. Эти затруднения пациентка проецировала на своего родившегося ребенка, пытаясь дать дочери то, в чем так нуждалась сама.

В период грудного кормления пациентка была взволнована той вялостью, с которой ребенок сосал грудь. У нее возникла фантазия, что проблема связана с короткой уздечкой языка ребенка, которая, по ее мнению, сковывала движение языка и ограничивала ее свободу. Она приняла решение немедленно устранить этот дефект, подрезать уздечку путем операции.

И. – «Я хочу подрезать ей уздечку под языком, и тогда ее язык будет более подвижен и свободен».
Терапевт: «Снять узду с языка? Освободить его для слов».
И. – «Да».

Семейный паттерн умолчания лишал пациентку средств проработать свои чувства и свою историю. Вокруг нее не было никого, кто бы хоть как-то мог поддержать ее память о том, как было с отцом. На ее расспросы об отце ей отвечали ложными историями и недовольством, с целью «защитить» ее от травмирующей истории, от страданий и страхов, якобы связанных с отцом. В результате этого ей пришлось «ампутировать» существенную часть себя вместе с воспоминаниями и чувствами. Она каждый раз оказывалась в тупике из-за невозможности вербализовать свои переживания, «неумения рассказать мне» о чем-то важном, что волновало ее, или запрета узнать то, что скрывалось в семейных шкафах в трех поколениях.

По обеим линиям рода, отцовской и материнской, прослеживалась нить семейных тайн, которая касалась секретов рождения ее деда, многочисленных случаев убийств и детоубийств, инцестуозности, предательств и тяжелых болезней ее семейства.

Пациентка жаловалась, что, находясь в семье, сколько она себя помнила, она всегда испытывала сильную тревогу за свою жизнь.

И.- «Эта тревога во мне фоновая, постоянная. Я без нее не бывала. Меня ничего не могло успокоить. Мне постоянно страшно. Страх физического уничтожения. Кого? Меня или мамы, от которой я завишу?».

Обсуждая факт многочисленных детских смертей в обеих семьях, пациентка подозревала и у себя тенденцию к избавлению от «грязных, вонючих детей».

Дети в этой семье атаковались их матерями различным образом. Бабка пациентки «заспала», задавила во сне свою старшую дочь, вторую дочь абортировала в 7 месяцев. Эта история имела повторение уже матерью пациентки, которая родила ее в 7 месяцев, а второго ребенка подкладывала пациентке под бок, и та ее чуть не придавила. Сама И. сделала несколько абортов, и было понятно, что беременность скорее необходима ей не как желание материнства, а как желание подтвердить для себя свою женскую идентичность, физическую зрелость.

Еще до беременности в фантазиях пациентки была очевидна ее тенденция проецировать аспекты «Собственного плохого Я» на будущего ребенка. Возможно, что ее бессознательная тревога во время предыдущих беременностей была связанна с фантазией о плоде как вместилище ее отвратительных, анальных аспектов, которые она спешила изгнать из себя, абортировать. Это был случай, когда она относилась к плоду как к части собственного тела, без которого легко можно было обойтись.

В процессе анализа пациентке удалось забеременеть и миновать опасный срок (2-3 недели) для выкидыша. Но ее появившаяся эйфория от удачи вскоре сменилась отрицанием беременности, она вдруг перестала находить у себя признаки беременности. Стало очевидным, что пациентка начала переживать протест против себя в роли матери. Появились фантазии «что взорвется живот, и ребенок убьет ее», что провоцировало ее атаки на плод и попытки абортировать ребенка.

Благодаря аналитической работе пациентка смогла сохранить ребенка, но послеродовой период аналитической работы вскрыл два других плана ее переживаний: первый был связан с маниакальным эмоциональным подъемом, проявлявшимся в абсолютном контроле всех процессов, связанных с уходом за ребенком. Возникшая эйфория переросла у нее в чувство всемогущества и триумфа ее как идеальной матери.

Но затем настал период, когда ребенок стал подвергаться интенсивным внедрениям со стороны пациентки в форме различного рода вычищений. Она выражала свою любовь к дочери в заботе о ее теле, которая вскоре переросла в навязчивую тревогу, и она стала воспроизводить пенетрирующий уход за ребенком по образцу своей бабушки и мамы, делая каждодневные клизмы, прочищая дочери «ее грязные отверстия». У ребенка промывались и прочищались уши, глаза, кишечник, гениталии, на которые и были спроецированы собственные плохие части Я пациентки.

Пенетрирующий уход приводил к перестимуляции ребенка, она много плакала, плохо засыпала и ела. Пациентка не могла справиться с тревогой дочери, регрессировала и окончательно потеряла эмоциональную связь с ней. Началось функционирование по типу проекций, она начала раздражаться, бить ребенка, резко и грубо бросать ее в постель, опасно трясти коляску.

Она откровенно и без чувства вины говорила о том, что хочет смерти дочери, но затем эти чувства и желания наполняли ее ужасом. Ее женская сущность ощущалась как разбитая на куски, в которых разыгрывался конфликт между любовью и ненавистью.

Возможность говорить в аналитическом процессе о невыносимых, болезненных и амбивалентных чувствах, дала ей возможность сделать терпимыми примитивные первичные эмоциональные переживания, которые она испытывала, когда была младенцем и которые начала испытывать к собственному младенцу. Со временем она научилась выносить, делать приемлемым для психики то, что ранее было неприемлемым и непереносимым из-за трудностей в ранних отношениях с матерью.

В приведенном здесь фрагменте случая сделан акцент на специфических характеристиках патологического наследия, который несла в себе пациентка и который она готова была передать своей дочери. В представлении этого случая мне пришлось выделить лишь ту линию исследования и аналитической работы, которая напрямую была связана у пациентки с затронутой здесь темой межпоколенческой передачи.

Важно отметить специфические особенности, проявившиеся в процессе анализа этой пациентки, которые также присутствовали и в материале других пациентов имеющих сходную проблематику.

Наличие патологических защит у этой пациентки привело к тому, что конфликты почти полностью «выбрасывались» ею вовне, и проявлялись в постоянном поиске опоры и одновременной атаке объектов, в желании иметь отношения любви и невозможности удержать, что бы то ни было ценное, хорошее. Все это разворачивалось в переносе, мои интерпретации также «выбрасывались», я видела удовольствие пациентки, получаемое от процесса уничтожения любых изменений, и слышала жалобы на плохую память, из-за которой она, к сожалению, почти не помнит ничего из того ценного для нее, что происходило на сессии.

Отсутствие в ее семье процесса триангуляции привело к формированию мифа происхождения их рода от идеализированного предка. Обесценивание и забвение имени Отца в нескольких поколениях не позволяли пациентке выработать дистанцию с матерью и выйти из симбиотического слияния, из системы проективных отношений. Произошла идентификация пациентки с архаической матерью, которая не принимает естественные процессы сепарации, что исключало для нее возможность развития внутрипсихического пространства так же как и у ее ребенка, рискуя обернуться в дальнейшем симбиотическим психозом.

Эмоциональное отвержения дочери, неспособность выносить тревогу ребенка, «материнские удаления» указывают на факт травматических отношений пациентки с собственной матерью, что в дальнейшем привело к аналогичным действиям в адрес своей собственной дочери.

Вследствие репрезентативной несостоятельности пациентки на ребенка были спроецированы расщепленные неприемлемые и нементализированные аспекты собственного Я, которые затем уничтожались, «вычищались» в прямом отыгрывании в действиях в форме насильственного внедрения в телесные границы ребенка. Аналитик в этот период воспринималась как злонамеренная внутренняя мать.

Факты жизни семьи пациентки свидетельствовали о наличие у всех членов этой семьи смешения генитальных и прегенитальных уровней, с преобладанием прегенитальной агрессии, от которой также страдала сама пациентка. В ее поведении доминировали импульсы мести и разрушения, и практически с самого рождения можно видеть разнообразные формы проявления деструктивности, работа с которой занимала большую часть нашего аналитического процесса, искажая и перекрывая эротическую проблематику.

Эта семья, на мой взгляд, является яркой иллюстрацией линейной межпоколенческой структуры, которая, наследуя все патологические паттерны, предстает перед нами как неразрушимая монада во главе с матерью-прародительницей. Можно видеть, как межпоколенческая неразделенность в истории семьи пациентки привела к жесткой ролевой фиксации отношений, включающей патологические стереотипы в отношениях, к наличию у членов семьи феномена идентификационной путаницы, к смешению ролей и тенденции к формированию фальшивого Я (Self).

Мы не ставили цель в этой статье, описать психоаналитический процесс работы с этой пациенткой, а также динамику изменений и трудности работы с этим случаем, но можно отметить, что в целом, длительный( 8 лет) и сложный процесс анализа этой пациентки привел к ощутимым изменениям. В процессе работы фокус терапии расширялся, охватывая все больше и больше уровней семейного контекста, позволяя глубоко прорабатывать процессы семейного проецирования в переносе. У пациентки произошло существенное снижение уровня тревоги и уменьшение силы деструктивных влечений. Ее соматические восприятия постепенно становились все более символическими, а соматизация заметно ослабела.

Хотелось бы отметить важность нашей аналитической работы в области деконструирования мифов истории ее семьи. Изменения стали заметны после подлинного открытия заново пациенткой ее истории и семейных связей. Переосмысление и появившаяся способность опереться на более позитивный образ отца позволили пациентке начать перерабатывать архаическую связь с материнским объектом, что в свою очередь повлияло и на отношение И. со своим ребенком. Пациентка отметила важность реконструкции в анализе собственной истории, которая помогла ей выработать новый взгляд и ответить на вопрос: «Что со мной произошло?» Установив связи между своим прошлым и настоящим, у нее появилась возможность спроецировать позитивное ощущение себя в будущее. Она отметила появление большей « жизненной энергии», что позволило ей начать реализоваться в работе. Удачи в профессиональной сфере запустили процесс восстановление доверия к себе, своему телу, своей способности сделать попытки реализоваться как более счастливой женщине.

Литература:

1. Балинт М. Базисный дефект: Терапевтические аспекты регрессии/ Пер. с англ. – М.: Когито-Центр, 2002. – 256 с.
2. Бержере Ж. Психоаналитическая психопатология: теория и клиника/ Пер. с фр. М.: Изд-во МГУ им. М.В.Ломоносова, 2001. 400с.
3. Бурлакова Н.С. Детский психоанализ: Школа Анны Фрейд: Уч.пособие для студентов высш. уч. заведений. – М.: «Академия», 2005. – 288 с.
4. Бурлакова Н.С. Идентификация с отцовской фигурой как механизм развития самоидентичности ребенка// Семейная психология и семейная терапия. 2004. №1.
5. Бурлакова Н.С. Особенности проективной идентификации у детей с нарушением по «пограничному» типу// Журнал практического психолога. 1998. №5.
6. Варга А. Семейная системная терапия// Журнал практической психологии и психоанализа. 2000. №2.
7. Вебер. Г Кризисы любви. Системная психотерапия Берта Хеллингера. Институт интегративной семейной терапии. М., 2001;
8. Винникотт Д.В. Использование объекта// Антология современного психоанализа/ Под ред. А.В.Россохина. – М.: Институт психологии РАН, 2000. – С.447-454.
9. Винсент де Гольжак. История в наследство. Издательство института психотерапии. Москва, 2003;
10. Грин А. Истерия и пограничные состояния: Хиазм. Новые перспективы// Уроки французского психоанализа: Десять лет франко-русских клинических коллоквиумов по психоанализу/ Пер. с франц. – М.: Когито-Центр, 2007. – С. 311-342.
11. Гринсон Р.Р. Техника и практика психоанализа/ Пер. с англ. М.: Когито-Центр, 2003. 478 с.
12. Джонс Э. Значение деда в судьбе отдельного человека// Воспитание детей и психоанализ/ Пер. с англ. – М.: «Рефл-бук», К.: «Ваклер», 2000. – С.273-278.
13. Кернберг О.Ф. Агрессия при расстройствах личности и перверсиях/ Пер. с англ. – М.: Независимая фирма «Класс», 2001. – 368 с.
14. Кернберг О.Ф. Отношения любви: норма и патология/ Пер. с англ. – М.: Независимая фирма «Класс», 2004. – 256 с.
15. Кернберг О.Ф. Тяжелые личностные расстройства: Стратегия психоанализа/ Пер. с англ. – М.: Независимая фирма «Класс», 2005. – 464с.
16. Кляйн М., Айзекс С., Райвери Дж., Хайманн П. Развитие в психоанализе/ Пер. с англ. – М.: Академический проект, 2001. – 512 с.
17. Лапланш Ж. и Понталис Ж. Словарь по психоанализу М.1995;
18. Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Первофантазм. Фантазм первоначал. Первоначало фантазма// Французская психоаналитическая школа/ Под ред. А.Жибо, А.В.Россохина. – СПб.: Питер, 2005. – С.244-273.
19. Лебовиси С. Фантазийное взаимодействие и трансгенерационная передача// Уроки французского психоанализа: Десять лет франко-русских клинических коллоквиумов по психоанализу/ Пер. с франц. – М.: Когито-Центр, 2007. – С. 241-255.
20. Мак-Вильямс Н. Психоаналитическая диагностика: Понимание структуры личности в клиническом процессе/ Пер. с англ. – М.: Независимая фирма «Класс», 2003. – 480 с.
21. Николс М, Шварц Р «Семейная терапия. Концепции и методы», стр. 137, Москва, ЭКСМО, 2004;
22. Пайнз Д. Бессознательное использование своего тела женщиной/ Пер. с англ. – СПб.: ВЕИП; БСК, 1997. – 195 с.
23. Сандлер Дж., Дэр К., Холдер А. Пациент и психоаналитик. Основы психоаналитического процесса. Воронеж, 1993. 176 с.
24. Соколова Е.Т., Николаева В.В. Особенности личности при пограничных расстройствах и соматических заболеваниях. М, 1995;
25. Тайсон Ф., Тайсон Р. Психоаналитические теории развития. – М.: Когито-Центр, 2006. – 407 с.
26. Ференци Ш. Теория и практика психоанализа/ Пер. с нем. – М.: ПЕР СЭ, СПб.: Университетская книга, 2000. – 320 с.
27. Фрейд А. Теория и практика детского психоанализа.М., 1999. Т.1, 2;
28. Фрейд З. Влечение и их судьба. Москва, «ЭКСМО-ПРЕСС», 1999;
29. Фрейд З.О нарциссизме: Введение. Фрейд З. Очерки по психологии сексуальности. «Я» и «Оно». Труды разных лет. Тбилиси, «Мерани», 1991;
30. Шассге-Смиржель Ж. Женское чувство вины. О некоторых специфических характеристиках женского Эдипова комплекса// Французская психоаналитическая школа/ Под ред. А.Жибо, А.В.Россохина. – СПб.: Питер, 2005. – С.385-425.
31. Шпиц Р.А. Психоанализ раннего детского возраста. М., 2001. 159 с.
32. Green A. “Le travail psychanalitique” – Presses niversitaires de France, 2003;
33. Green A. “Narcissisme de vie, narcissisme de mort” – Les editions de minuit,1983;
34. Racamier P.-C. “Le genie des origines” – Editions Payot, 1992;
35. Racamier P.-C. “L’inceste et l’incestuel” – Les editions du college, 1995;
36. Rassial J.-J. “Le Sujet en etat limite” – L’espace analitique, 1999;
37. Rousillon R. “Paradoxes et situations limites de la psychanalyse” – Quadrige,2005.