По меткому и очень современному высказыванию поэта и критика Аполлона Григорьева, сделанному еще в середине 19-го века, «Пушкин – наше все».
О Пушкине, его жизни и творчестве написано такое множество исследований, что прочитать их все не смог бы даже самый отчаянный пушкиновед.
Предмет моего исследования – «визитная карточка» Пушкина, по которой его узнали бы даже те, кто не относит себя к русскому языковому и культурному пространству - «Евгений Онегин». Многие, правда, думают, что автором «Евгения Онегина» является Чайковский, но честь им и хвала – это не так уж плохо для людей, живущих за пределами России.
Поскольку я дерзнула назвать себя писателем и психоаналитиком, то позволю себе использовать для исследования романа в стихах – метод психоанализа, открытый З. Фрейдом в конце 19-го века и примененный им самим не только для лечения пациентов, но и в анализе произведений литературы и искусства («Воспоминание Леонардо Да Винчи» (1910); «Достоевский и отцеубийство» (1928) и т.д.).
Трудно отыскать в творчестве Пушкина менее психоаналитичное произведение, чем «Евгений Онегин». Всему виной не столько стихотворное повествование и даже не сама знаменитая «онегинская» строфа, сколько уникальный летящий («летучий», по выражению самого Пушкина) стиль доверительного рассказа, словно сам рассказчик находится подле вас, возможно, даже за столом, за чашкой чая или бокалом вина, и ведет с вами непринужденную беседу.
Это очень умный рассказчик, ироничный, глубокий и одновременно чуть легкомысленный, даже с некоторой ленцой, которому часто не хочется вдаваться в подробности, и он проскакивает мимо них, небрежно ставя нас об этом в известность, а порой, когда мы горим от нетерпения узнать, что же будет дальше, пускается в рассуждения, описание мелочей, возможно даже излишних.
Иногда кажется, что рассказик этот просто балуется, так легко идет, скользит, летит его строка. Мы заворожены спустя 177 лет точно так же, как были заворожены современники Пушкина. Не выучить текст наизусть, не запомнить его невозможно, певучие рифмы сами ложатся в голову и звучат там как гениальная музыка, которую различил Чайковский и положил на ноты.
Возможно, поэтому так трудно исследовать психоаналитически то, что поет внутри нас всю нашу жизнь, и является неким эталоном жизни души.
Главной целью поэта кажется желание донести до нас впечатление (l’impression) о волнующих его явлениях жизни и окружающих его людях… Можно, пожалуй, назвать Пушкина первым импрессионистом слова.
В. Непомнящий, пушкинист и литературовед советской эпохи, вслед за самим Пушкиным назвал «Евгений Онегин» «большим» (А.С. Пушкин), «цельным стихотворением». Я, скорее, назвала бы его большой, цельной ассоциацией. «Разъять… онегинскую… музыку как труп…» («Моцарт и Сальери», 1830) не поднимается рука.
Но можно заняться героями. Их у Пушкина четыре: Онегин, Ленский, Татьяна и сам Пушкин.
Литераторы и критики, как современные, так и жившие при Пушкине, единодушно указывают на два основных источника пушкинского вдохновения: Байрона и созданный им образ Чайльд Гарольда (первые песни поэмы вышли в печать в 1812 году), его же роман в стихах «Дон Жуан» (1824) и французский роман Бенжамена Констана «Адольф» (опубликован в 1815 году).
Я не буду в рамках этой статьи перечислять все возможные указанные современниками Пушкина и их последователями прототипы героев Пушкина, таких как П. Чаадаев, А.П.Керн, графиня Воронцова и т.д.: о них достаточно написано в критической литературе. Моей целью, скорее, является попытка проникновения в ассоциативный мир пушкинского «Онегина» методом той же «свободной ассоциации» (З. Фрейд). Что из этого получится, судить читателю.
В начале 1823 года Пушкин пишет Вяземскому: «Пишу нечто вроде Байроновского Дон Жуана»… Интересно, что почти все пушкиноведы, говоря о влиянии Байрона на Пушкина и на литературу того времени, большей частью имеют в виду Чайльд Гарольда, словно забывая о том, какое влияние оказывала сама личность Джорджа Гордона Байрона на молодое поколение Европы. Красавец-лорд, нервный, мрачный, раздражительный, отягощенный своим врожденным физическим недостатком и следующей за ним по пятам легендой о некоем таинственном преступлении якобы им совершенным; законодатель мод, один из первых «денди», щеголь и покоритель женских сердец, за которым тянулся шлейф слухов о его победах, об оскорбленных и убитых на дуэлях мужьях, о его чудачествах и странностях, о его особой манере одеваться и противопоставлять себя обществу.
Можно сказать, что он был иконой стиля для молодых, талантливых, ищущих личностей. И его герой – скучающий, презрительный, равнодушный созерцатель жизни – чужой везде – безусловно, оказал огромное влияние на всю литературу байроновской и послебайроновской эпохи. (Констан, Стендаль, Лермонтов, Гончаров, Тургенев и т. д.)
Иным получился у Байрона «Дон Жуан» - это, блистательно и легко рассказанная в стихах, история о богатом, благородном испанском юноше, аристократе, который благодаря своей необыкновенной красоте, влюблял в себя женщин, и сам того не желая, постоянно попадал из-за них в разнообразнейшие приключения: он вынужден был убегать, скрываться, путешествовать (вплоть до России).
Я думаю, что Пушкин мог взять у Байрона сам легкий, ироничный стиль повествования, участливого наблюдения за своим героем, с обширными авторскими отступлениями, которые в нашем литературоведении называются «лирическими», и которые так нас утомляли в школе, потому что заучивать наизусть приходилось именно их.
Интересно, что сам Пушкин не любил, когда его произведение сравнивали с байроновским, а героя с Чайльд Гарольдом или Дон Жуаном. Он язвительно отвечает своему антиподу критику Булгарину, что в отличие от него, Байрон пишет везде только о себе самом, лишь называя себя при этом разными именами, а он интересуется прежде всего своим героем, Онегиным. С огромным удивлением и даже грустью он сообщает своему другу, декабристу Бестужеву, который также сравнивает «Евгения Онегина» с «Дон Жуаном», характеризуя их единым словом «сатирический», что в его романе нет ничего сатирического, и нет никакого сходства героев: «Никто более меня не уважает Дон - Жуана, но в нем нет ничего общего с Онегиным…»
Второй источник – роман Бенжамена Констана «Адольф», произведение, имевшее огромное культурное влияние на европейского и российского читателя 19-го века. Опубликованный сначала в Англии в 1815 году, затем во Франции в 1816 году, он, несмотря на то, что был издан в русском переводе Вяземского только в 1824 году, имел большой успех еще в подлиннике. Современники Пушкина указывают на то, что поэт любил этот роман и многократно его перечитывал, снабжая текст многочисленными пометками и комментариями, подобно Онегину: «Хранили многие страницы отметки резкие ногтей…» Это история о скучающем, угрюмом молодом человеке и его любви к Элеоноре, замужней даме, много старше его.
Известная своею любовью к Пушкину, Анна Ахматова, а вслед за ней современный пушкиновед Александр Белый пишут, что критики того времени, да и сам Пушкин единодушно склонялись к тому, что Констан первым вывел на литературную сцену героя, которого принято считать «байроническим», именно этот характер, как писал Пушкин «был впоследствии обнародован гением Байрона».
Подобное утверждение, основанное лишь на том, что роман был написан много раньше и долгое время ходил в списках, все же вызывает у меня сомнение. Возможно, что я не имею достаточных знаний по истории литературы, однако, доподлинно известно, что роман Констана вышел в свет позже, чем «Чайльд Гарольд»; известно также, что произведение Байрона, вышедшее чуть ли не на следующий день после его скандального выступления в Палате лордов, произвело фурор в Англии, а затем в Европе.
Сохранились документальные свидетельства того, что в черновиках «Онегина» Пушкин несколько раз использовал имя «Адольф», к примеру, вместо «…Как Чайльд Гарольд, угрюмый, томный…» первоначально было написано «…Как Адольф…», но все же в окончательном варианте романа нет ни одного упоминания ни о Констане, ни о его герое.
По мнению А. Ахматовой, Пушкин таким образом преодолевал в себе сильное влияние Байрона, которое сам же язвительно называл «байронизмом». Тем не менее та же Ахматова ищет и без труда находит «параллельное использование Байрона и Констана в одной из трагедий Пушкина, в «Каменном Госте» (1830).
Не только Ахматова, но и литераторы и критики, как современные Пушкину, так и современные нам, находили и находят множество аллюзий между Онегиным, Чайльд Гарольдом и Адольфом. Так называемый «лишний человек», родоначальником которого назван Онегин, оказывается, имел прародителей: самого Байрона, его героев Чайльд Гарольда и Дон Жуана, и героя Констана Адольфа. Ну и, наверное, самого Пушкина, потому что он не взялся бы писать историю разочарованного молодого человека, если бы в нем не отозвалось что-то, о чем он прочитал у Байрона и Констана.
Мы можем найти, тем не менее, в тексте Пушкина серьезные указания на присутствие в его романе главных кумиров Онегина. В его кабинете висит «…Лорда Байрона портрет…», из книг он оставил у себя «…Певца Гяура и Жуана…» и некий роман, где изображен «современный пресыщенный человек» (возможно, Констан), здесь же Пушкин устами Татьяны называет Онегина «…Москвич (читай, русский, россиянин) в Гарольдовом плаще…».
И хоть Пушкин возражает в начале романа, чтобы его сравнивали с Онегиным, а уж тем более, искали в его герое его собственные черты, сомнений быть не может, Пушкин камуфлирует свои привязанности к Байрону, его героям и Констану, подобно тому, как Онегин скрывает от самого себя свои зарождающиеся привязанности к Ленскому и Татьяне.
Думаю, что исследуя Онегина, идя за ним шаг за шагом, наблюдая его жизнь, Пушкин прежде всего исследовал самого себя. Можно сказать, что Онегин является его длинной ассоциацией, запечатленным «мимолетным видением».
Почему Евгений? Почему Онегин?
В. Непомнящий говорит о том, что имя Евгений было популярным в русской культурной дворянской среде. Пушкин использовал то же имя и в «Медном всаднике» (1833). Что касается фамилии, то и об этом написано множество исследований. Почти все авторы сходятся во мнении, что фамилии героев данного романа являются гидронимами, то есть, образованы от названий северных рек и озер. Александр Белый вносит в это однообразие интересную гипотезу: совершенно очевидно, что Пушкин писал роман для современников, мы также знаем, что читательская публика того времени была двуязычна. Пушкин не переводит французские эпиграфы и вставки, потому что их не нужно переводить, его публика читает и мыслит по-французски.
А. Белый возвращает нас к первому родному языку Пушкина и методом анаграммы, столь популярной в 19-м веке, выводит следующую формулу: Евгений - Eugenie– genie- гений - Онегин – негин – neige- снег.
Я согласна с А. Белым по поводу замеченной им аллитерации, тем более, что и сам Пушкин не раз рифмовал на страницах романа «Евгений» и «гений». Я также согласна с В. Непомнящим по поводу Северных рек и озер.
Эти две вводные дают мне возможность плавно перейти к моей собственной гипотезе, возможно, не такой уж и новой. Думаю, что Пушкин таким образом мог искусно закодировать самого себя. Петербург – северный город, северная столица, Россия – северная страна. Есть Европейский гений – Байрон, есть Северный гений – Пушкин, Александр Сергеевич.
Общеизвестно, что приступая к роману, Пушкин находился в изгнании, в Южной ссылке. Можно предположить, что «Евгений Онегин» - это его ностальгия по Петербургу, его фантазия о возвращении. Недаром описание похождений юного Онегина, его петербургская жизнь - это одни из самых блистательных страниц романа, цитируемых беспрестанно; и также одна из самых ярких характеристик Онегина, которую часто путают с его основной характеристикой, повторяя вслед за Пушкиным эпитеты: «повеса», «проказник», «забав и роскоши дитя».
Но в тональности Пушкина нет ни доли осуждения, он, скорее, умиляется, любуется юным Евгением, видя в нем самого себя и свою утраченную прошлую жизнь в северной столице. Кстати, Пушкин и Онегин ровесники, и Пушкин говорит, что Онегину на момент его петербургской жизни было 18 лет, а самому Пушкину в южной ссылке было уже 26, столько, сколько было Онегину в конце романа.
Небрежная поступь легкого повествования обманчива, роман в стихах для Пушкина не баловство, не шаловливая болтовня, широко известны и опубликованы планы написания романа по главам, когда автор, едва приступив к первой главе, уже знал, что будет другой герой - «Поэт», что будет героиня - «Барышня», из-за которой будет ссора, будет «Дуэль» и гибель друга.
Пушкин знал, что он приступает к важному произведению – ответу европейскому гению, написавшему «сатирический роман» в стихах «Дон Жуан», который можно назвать по аналогии с выражением В. Белинского энциклопедией европейской жизни. В противовес Байрону Пушкин будет писать «энциклопедию русской жизни» (В. Белинский), и у него будет не байроновский южный (испанский) герой, а русский, северный, и напишет ее русский, северный поэт… И тоска будет особенная, только «подобная английскому сплину» - «… русская хандра».
Несмотря на то что, Пушкиным в романе описано три основных героя: Онегин, Ленский, Татьяна, никто из литературоведов не сомневается, что главный героем, главным предметом исследования был для него все-таки Онегин – его он называл «герой моего романа», его имя он поставил в заглавие.
Ф.М. Достоевский считал, что истинной героиней романа является Татьяна, и Пушкину даже следовало назвать свой роман ее именем, но мы видим, что Пушкин не отступает от Онегина ни на шаг, даже когда занят переживаниями Татьяны – ведь он – «герой ее романа».
Но по-настоящему главным на страницах романа, везде присутствующим, я бы даже сказала, вездесущим героем, с моей точки зрения, является сам Пушкин.
Я уже упоминала, что когда Пушкин начал роман, он был в изгнании. Ю. Лотман, известный литературовед и пушкинист, сопоставляет начальные страницы романа о стремительном путешествии Онегина в деревню с возвращением Пушкина в Петербург для разговора с царем. Пока Онегин «летел в пыли на почтовых», Пушкин на тех же почтовых летел к царю. Правда, дело вновь кончилось ссылкой, на сей раз в Михайловское, видимо, этим событием мы обязаны появлением в романе незапланированной прежде героини Татьяны, зимних описаний, зимних снов и зимней дуэли.
Параллели между Пушкиным и Онегиным можно найти везде, Пушкин называет его «добрый мой приятель», ссылается на их встречи и беседы, рассказывает о том, что посещал те же места, где был Евгений, и даже сопровождал его, разочарованного, одинокого в его прогулках по Петербургу. Видимо, именно он советовал Евгению писать, чтобы стряхнуть с себя «тоскливую лень» и радовался, что тот «слава богу, застрелиться не захотел…».
«Томила жизнь обоих нас; В обоих сердца жар угас…»
Пушкин делает Онегина Своим героем, своим представителем, полномочным послом своего внутреннего мира, своей частью, сам становясь при этом частью своего героя.
Советский литературовед и пушкинист В. Непомнящий много говорит об Онегине как о «типичном представителе мира потребления», потребителем по своей сути, употребившим с одинаковым успехом и «ростбиф окровавленный», и Ленского, и Татьяну. Он смело возражает признанному советским литературоведением Белинскому, прозорливо назвавшего Онегина «страдающим эгоистом», и говорит о том, что может поверить только в то, что если Онегин и страдает о чем-то, то только о самом себе.
Здесь я позволю себе не согласиться с признанным пушкинистом и обратиться к самому Пушкину, который называет то, что происходит с Онегиным «недугом» и говорит о том, что и сам Онегин хотел бы знать причины того, что с ним происходит, причины непонятных для него самого и для автора страданий.
Пушкин почти в деталях описывает состояние Онегина: он страдал от тоски, скуки, лени, от разочарования, приступов «беспокойства», от раздражительности и гнева, от бессилия что-либо изменить, от бессмысленности. Мы можем уловить сквозь строки, что Пушкин сочувствует своему герою. Похоже, Пушкин хорошо знал предмет, о котором писал.
Я не думаю, что в случае Онегина как литературного персонажа может идти речь о нарциссизме (Фрейд, 1914), словно предложенным литератором Непомнящим, особенно, когда он пишет, что «человек распознается по его поступкам», а поступки Онегина - это сплошь цепь действий самовлюбленного, ослепленного собственной значимостью героя.
С моей точки зрения, речь, скорее, идет о депрессии, которую мы можем распознать и почувствовать во многих строках Пушкина, в перечисленных описаниях, таких как, тоска, скука, раздражительность, беспокойство… По воспоминаниям современников этим же «недугом» страдал и сам Пушкин: резкими перепадами настроения, от тяжелой меланхолии до буйного веселья, долгим лежанием в постели, ленью, склонностью к печали. Правда, Пушкин и здесь указывает на разницу в их состояниях: «…Я был озлоблен, он угрюм…».
Пушкин скупо описывает детство своего героя, но и этих нескольких строк достаточно, чтобы понять, что тот был одиноким, предоставленным самому себе и «нестрогим воспитателям» мальчиком. «Убогий француз», возможно, даже священник, потому что L’ Abbé - значит по-французски аббат, если был убогим, то, похоже, потому, что ему было не очень хорошо на чужбине, куда он попал не от хорошей жизни: либо после Французской революции, либо из-за безденежья. Денег, по-видимому, ему заработать так и не удалось, потому что отец его питомца «жил долгами», и как мы помним, «… месье прогнали со двора», явно не заплатив. По-видимому, привязанности ребенка не слишком принимались в расчет или попросту привязанности не успевали организовываться.
Поразительный факт, что в романе нет ни одного упоминания о матери героя, поражает также и то, что никто из пушкинистов не задался вопросом, а мать-то, собственно, где? Если Ленский, посетив на деревенском кладбище могилу дяди Онегина, одновременно плачет и на могиле «отца и матери своей», то почему на месте матери главного героя пустое место? Не этим ли можно объяснить тоску и пустоту в его душе?
Можно также отметить особенную неприязнь Евгения к семейному патриархальному быту, который мы можем видеть в семействе Лариных, он не скрывает своего презрения к хозяйке, ее «варенью», « брусничной воде», «усердию к гостям», «хлопотам». За что же такая ненависть к матери семейства, то есть, к матери? Потому ли, что дом, в котором он вырос, не знал присутствия матери? Или потому что любое напоминание о матери возрождает в нем боль, первичную, далекую, глубинную, суть и причину которой он и не понимает толком, но всячески избегает сталкиваться с тем, что может в нем эту боль пробудить.
Что сталось с его матерью? Умерла или она или просто-напросто покинула его отца по каким-то таинственным причинам. Уж не сбежала ли она с офицером, как героиня романа Л. Толстого, мать мальчика Сережи Каренина? («Анна Каренина»).
Этот вопрос Пушкин обходит молчанием, не потому ли, что сам герой умалчивает его с гордым презрением?
Отец Онегина, как мы можем прочитать в первых строках романа, был занят исключительно собой, «давал три бала ежегодно», похоже, что Онегин рос, как сирота, одинокий, никому не нужный, так и не научившийся испытывать привязанность, потому что привязываться, собственно, было не к кому.
Есть, правда, некоторый намек на присутствие матери, который мы можем найти, скорее, в биографии самого автора. Михайловское, в котором Пушкин писал третью главу, названную им «Деревня», было родовым имением матери Пушкина. «Судьба», которая «хранила Евгения», очень своевременно выступила в роли дядюшкиного наследства, вероятно, брата матери. «Судьба», которая хранила Евгения, в данном случае – это образ всемогущей первичной матери, не оставляющей свое чадо на погибель, сохраняющей его жизнь магическим образом.
С такой биографией вряд ли можно назвать Онегина баловнем судьбы, скорее, он научился баловать сам себя, окружать себя красивыми и удобными вещами, холить себя, ублажать, забавлять, давать себе то, что должны были бы дать ему мать или любящий отец. Но таковых не было, и нега, и роскошь, купленная на их средства, то есть, словно обманным путем полученная от них ласка и забота, стала их заменителем.
С кем мог идентифицироваться маленький мальчик, у которого отец был «растратчиком» и должником, у которого не было матери, а был «убогий», скорее всего, запуганный воспитатель? Отец «скончался», промотав наследство сына, но не освободив его от долговых обязательств. «Заимодавцев жадный полк» остался ни с чем, Онегин не взял на себя обязательства отца, не сохранил родового имения, а вместе с ним и фамильную честь, в отличие от другого героя русской литературы, Николая Ростова. * Но мы можем вспомнить, что Николай был любимцем матери, воспитанным в дружной патриархальной семье.
Исходя из этого, можно себе представить, как Онегин относился к отцу, во-первых, бросившего его на попечение воспитателей в детстве и оставившего его без средств к существованию в юности. Надо сказать, что молодой человек пытался помочь отцу (и себе, конечно), на это есть ссылки у Пушкина: он дает нам знать, что Онегин небрежно листал Гомера и Феокрита, но «читал Адама Смита и был глубокий эконом».
Похоже, молодой человек хотел объяснить отцу, что «не нужно золото ему, когда он простой продукт имеет», то есть, не нужно закладывать имения, где крепостные крестьяне могут работать и приносить доход, «но тот понять его не мог и земли отдавал в залог».
Можно предположить, что толки, слух и, разговоры о происшедшем неординарном событии: о разорении отца и его кончине - не могли не окружать Онегина. Несмотря на то, что по исследованиям историков, дворяне того времени повсеместно жили по долговым обязательствам, разорение, банкротство – было серьезным событием, позором, бесчестием.
Многие стрелялись, пытаясь таким образом вернуть честное имя. Нам неизвестно, на самом деле, застрелился ли отец героя или тихо «скончался». Совершенно очевидно, что мысли о самоубийстве, не могли не посещать Евгения: шла ли речь о его самоубийстве или самоубийстве отца – но и то, и другое одинаково избавляло от несчастий и несправедливости жизни.
*(Об аналогии поведения Онегина и Ростова при идентичных обстоятельствах написано у А. Белого), прим. автора
