Для примера всех трех субструктур и их взаимодействия друг с другом и взаимозаменяемости я попробую привести пример из литературы. Сам Грин берет для примера Дон Кихота, этого мечтателя, казалось бы, совершенно оторвавшегося от реальности. Я же возьму на себя смелость привести пример из русской литературы, я бы сказала, типично русского героя, ставшего именем нарицательным – Обломова.
В советском литературоведении образ Обломова связывается с деградацией и обмельчанием русского дворянства, я бы попробовала зайти с другой стороны и посмотреть на Илью Обломова как на симпатичного, инфантильного человека без возраста и без пола. Его полноватая фигура указывала, скорее, на стирание границ между полами и возрастами, чем просто на обжорство и леность.
Пресловутая «обломовщина», которая вошла в обиход с легкой руки Добролюбова – есть не характерная черта барчука Обломова, а скорее, его мать – материнский объект, взявший на себя удовлетворение его первичных потребностей, и молчаливое пребывание подле «малыша» без возраста с функциональным исполнением его телесных позывов, из-за чего он, собственно, был лишен малейшей возможности вырасти. «Обломовщина» включает в себя и собственно родителей Ильи Ильича, и его деревню, и его слугу Захара с его женой Анисьей, и полюбившую его впоследствии Агафью Матвеевну.
Гончаров описывает Обломова милым и даже симпатичным, он у него не отрицательный персонаж, а скорее, трагический, взявший с самого своего рождения путь на отказ от влечений и выбор в сторону влечения к смерти. Несмотря на то, что его любят женщины, и друг пытается вывести его на уровень вторичных потребностей, у него ничего не получается.
Интересно, как начинается роман. Автор нам показывает две прямо противоположные линии жизни. Илья Ильич вяло пробуждается, пытается встать с постели и не может. Постель затягивает его в свои объятия «мертвой матери». В тот же час к нему впархивает его приятель, молодой человек, Волков, который уже успел и к портному съездить, и новый фрак надеть, и на службу заскочить, и даже позвать Обломова кататься на лошадях с девушками в парке. Это все, что должно быть в жизни молодого человека: работа, девушки, верховая езда, хорошее настроение. О чем думает про себя Обломов: «Зачем фрак, когда у меня и этот халат хорош…Зачем девушки, зачем катание на лошадях – только остолоп может жениться…» Оказывается, дело не в лености и тупости, а дело в убеждениях Обломова и даже его презрении к суете жизни его молодого приятеля.
Далее в его жизнь врываются две, казалось бы, силы – на первый взгляд, что-то похожее на влечения к жизни: дружба в лице предприимчивого Андрея Штольца и любовь в виде нежной барышни Ольги.
Почему же и они, несмотря на кажущуюся силу влечений к жизни, не смогли ему помочь? Предполагаю, потому что Обломов, вовсе вовсе не глупый и даже по мнению автора тонкий и чувствующий молодой человек – не поверил им.
Влечение к жизни было лишь имитацией такового: и Штольц, и Ольга, на мой взгляд, были также отмечены печатью морального нарциссизма.
Только если у Ильи Ильича моральный нарциссизм затрагивает уровень тела, то есть телесного нарциссизма, то у Штольца – это интеллектуальный нарциссизм, возвеличивающий разум и часто выглядящий карикатурно. Рядом с честным Обломовым, который говорит, что он не сможет так жить, как Ольга и Штольц, Штольц выглядит меркантильным, постоянно суетящимся и что-то делающим, словно роботизированный автомат.
Что касается Ольги, несмотря на то, что Гончаров описывает ее как положительную героиню, провозвестницу тургеневских девушек, ее мечтательность, оторванность от реальности, чрезмерная идеализация чтения как мыслительной деятельности, очень похожа на аффективную отсталость, которую описал Грин.
Проницательный Обломов угадывает, что что-то в ее отношении к нему не так, он чувствует, что не сможет ей соответствовать, о чем пишет ей в письме: «Вы не любите меня, но вы не лжете, вы не обманываете меня…Я только хочу сказать вам, что ваше настоящее люблю не есть настоящая любовь, а будущая; это только бессознательная потребность любить, которая за недостатком настоящей пищи, за отсутствием огня горит фальшивым, негреющим светом… Мне с самого начала следовало сказать вам: «Вы ошиблись, перед вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали. Погодите, он придет, и тогда вы очнетесь, вам будет досадно и стыдно за свою ошибку, а мне эта досада и стыд сделают боль…»
И Илья Ильич не ошибся, в дальнейшем, когда на страницах романа разворачиваются отношения Ольги и Штольца, Штольц пригвождает Обломова своим презрением, который, по его мнению, не достоин даже ревности: он спрашивает Ольгу, ее сердечный секрет касается Обломова «или, наконец, любви?» «Для любви есть нечто такое, чего ни определить, ни назвать нельзя, но чего нет в моем несравненном, но неповоротливом Илье». И Ольге и впрямь делается «и больно, и стыдно».
Все три героя Гончарова представляют собой разные конфигурации морального нарциссизма: Обломов – симпатичного и милого героя, трагедия которого в том, что он не может жить по-другому, несмотря на то, что он мечтает жить по–другому. Стыд – главное слово в истории Обломова, он умирает от стыда, его жизнь превращается в медленный суицид. Чего не скажешь ни об Ольге, ни о Штольце. Никто из них не умирает, и более того, я думаю, что они до сих пор живут среди нас. Может быть даже, их большинство.
Техника лечения морального нарциссизма
Все перечисленные особенности ставят вопросы о том, как же лечить моральный нарциссизм, поддается ли он лечению и каковы перспективы подобного лечения.
Загадкой морального нарциссизма является, на мой взгляд то, что он зачастую бывает закамуфлирован под депрессивное страдание, чувство вины, мазохизм, перверсию, антисоциальное поведение и даже психоз.
Другой загадкой можно назвать некий секрет: совершенно неясно, почему, в конце концов, приходят в терапию моральные нарциссы, если их система так хорошо сбалансирована.
Во-первых, ответ уже был затронут в процессе доклада: это «неумолимый ход жизни», то есть, столкновение с реальностью. Рано или поздно моральные нарциссы замечают, что те, кого их невероятная гордость, казалось бы, давно оставила в арьергарде, на самом деле оставили их самих далеко позади.
Или же реальность может выступать в виде непереносимых потерь: чаще – уходов, чем смертей, потому что смерть дает шанс канонизировать объект, тогда как уход приводит, как правило, к катастрофе внутреннего порядка.
Или же тревога преследования, о которой также говорилось выше, выступающая в виде непереносимых угроз внешнего мира или же телесных симптомов, скрывающих под собой нарциссическую депрессию.
В тех случаях, когда пациенту не удается одурачить терапевта, вздумавшего «жалеть» пациента за лишения и несчастья, терапевтическая работа может принести позитивные результаты.
В связи с этим мне припоминается одна из давних консультаций, на которую пришла современная деловая женщина, мать-одиночка, беременная третьим ребенком. Все дети были зачаты и рождены вне брака, от разных отцов, которые к тому же все как на подбор, были женаты.
Можно было бы увидеть в этой ситуации эдипову констелляцию и предположить, что дама до сих пор воюет с матерью за право обладать отцом, но получает от него всего лишь инцестного ребенка, или всего лишь отцовский фаллос. Можно было бы углядеть здесь также мазохистическую позицию подчиненности, если бы не одно обстоятельство. Женщина пришла ко мне, будучи очень возмущенной, потому что отец будущего ребенка, так же как и отцы предыдущих детей, отказал ей в помощи.
По наивности я предположила, что она пришла за помощью и поддержкой, но она гордо ответила мне: «За помощью? За поддержкой? Зачем? У меня все есть! Я ни в чем не нуждаюсь! У меня на каждого ребенка по няне!»
Тогда я поняла, что она пришла за аплодисментами и признанием своей святости, которые она от меня не получила. Она ушла в триумфе и больше никогда не возвращалась. Во всяком случае, ко мне.
Проводя работу с подобными пациентами, мы можем обнаружить ряд особенностей, указывающих на возможность наличия морального нарциссизма.
- прежде всего, это трудная доступность любого материала, связанного с объектными отношениями;
Поясню от себя, что это выглядит так, что пациенты часто рассказывают не о себе, но очень услужливо следуют по указанным терапевтом линиям, как будто бы все, о чем они рассказывают, связано с ними, но через какое-то время аналитик начинает улавливать фальшивые нотки и искусственность, словно вместо живого объекта ему подсунули робота.
- это всегда наличие нарциссической раны, прорывающиеся на поверхность как только появляется материал, связанный с объектами.
В таких случаях терапевт сталкивается с невозможностью обсуждать те или иные темы, к примеру, что родители были не столь идеальны, или у них была своя жизнь, или забота о ребенке не была их единственной целью жизни.
- это необходимость устанавливать и поддерживать четкие границы в терапии, поскольку в процессе лечения часто обнаруживается пассивное сопротивление, порой проявляющееся даже в активных действиях.
Это может выглядеть как пропуски по болезни: «Я ничего не могу поделать - это тело», отмены и переносы сеансов из-за командировок: «Это не я, а мой директор», или же напротив, желание увеличить количество сессий, просьбы о дополнительных сессиях, в том числе по телефону или по скайпу.
Тем самым субъект удовлетворяет свою потребность в зависимости, чтобы заставить аналитика оставаться с ним столько, сколько потребуется пациенту; тогда аналитик чувствует себя, словно пришпиленным к своему креслу, чтобы пациент мог тем самым управлять психоаналитической ситуацией.
На сессиях это часто можно услышать в таком виде: «Только мои симптомы и мое страдание заставляют меня ходить к вам 4 раза в неделю!»
- это постоянная потребность в безусловной любви как единственного желания
таких субъектов. Она принимает форму абсолютного восторга как неисчерпаемой
жажды нарциссического подтверждения, выражающегося в том, что сексуальные
конфликты и тем более удовольствия, связанные с эрогенными зонами, стираются
с лица земли или отодвигаются в долгий ящик.
Тогда аналитик чувствует необходимость постоянно «кормить» пациента, часто не замечая, что его частые интервенции или даже модуляции голоса – являются той самой пищей, которой жаждет пациент: «Я вскормлен, значит, я любим». Одновременно все объектные связи пациента обедняются и опустошаются, словно из них изымается жизнь.
- это проекции, которые всегда стоят на службе перемещения тактических целей влечений, они должны провоцировать аналитика отрицать убеждения пациента, что пациент плох, беден, болен, ни на что не годен.
Забавно, но такие пациенты часто хотят слышать именно то, что они недостойны, плохи и больны. Правда о том, что они здоровы, но хотят быть больными, может вызвать у них ярость или усиление прежних защит.
Допустить до осознания собственные влечения означает для таких субъектов опасность поведения первертного или психотического.
«Если я признаю, что во мне это есть, так я тогда стану бомжом… Или развратником, которому все дозволено…»
При этом моральные нарциссы являются пациентами верными и безукоризненными. Довольно часто мы видим в анализе, как эти пациенты показывают нам дефицит их инвестиций, поведение зависимости, потребность в любви, которую они ощущают как потребность в аналитике, словно в кислороде.
Есть еще один парадокс, который происходит в терапии морального нарциссизма, довольно часто при продолжительных терапиях происходит, что одновременно с продвижением вперед, объектные отношения в жизни пациента сводятся до минимума, карьера рушится, возможность платить за анализ уменьшается или сводится к нулю. Все это нужно для того, чтобы Идеал-Я одобрило усилия пациента и продемонстрировало свою безусловную любовь.
Тогда аналитик должен интерпретировать, что таковы, по мнению пациента требования его объекта, чтобы пациент отказался от самого себя, принеся свою жизнь и свои интересы ему в жертву. Аналитик в таких случая должен быть еще внимательным к сеттингу и искать в себе возможность для продолжения анализа, не уменьшая инвестиций пациента и не дезинвестируя самого себя.
Часто успех терапии морального нарциссизма кроется в возможностях самого аналитика проводить анализ, и в его контрпереносе.
Телесные проявления также являются одной из ярких особенностей таких пациентов: в течение психоаналитических сеансов довольно часто происходит, когда тело говорит за них языком кишечника, неконтролируемых моторных реакций, потливости, жары и холода, что оборачивается пыткой для пациентов, которым подвластно обуздывать фантазмы, но которые бессильны перед телом. Довольно часто они лежат на кушетке одним и тем же стереотипным образом, не позволяя себе ни перемены позы, ни какого бы то ни было движения, словно они окаменели.
Страдание, выраженное языком тела – есть доказательство того, что хоть что-то существует в этих пациентах в живом виде. Часто, когда им не удается полностью овладеть тревогой во всех ее проявлениях – они прибегают к помощи молчания – и тогда аналитик чувствует себя так, словно между ним и пациентом встала гробовая плита.
Грин говорит, что «чувство несуществования, небытия, внутренней пустоты» для таких пациентов гораздо менее непереносимы, чем сама жизнь, которую они подменяют на «как бы жизнь» или не-жизнь» - некое «преддверие сна, того сна, который отделяет их не-жизнь от смерти, по типу Обломова.
Цитата: «Тогда аналитик пытается как-то изменить аналитическую ситуацию для того, чтобы продвигаться дальше. Часто он предлагает пациенту то, что как ему кажется, поможет загладить перед пациентом вину за «неправильные» действия в терапии: и он предлагает пациенту свою доброту. Он идет навстречу пациенту, отвечает на вопросы, на которые прежде не отвечал и т. д., не отдавая себе отчета, что таким образом льют воду в бездонную бочку, потому что на самом деле возможности аналитика имеют свои ограничения, а потребности морального нарцисса ненасытны. Отвечать на желания пациента всегда опасно для аналитика, поскольку он в результате теряет свою специфику, то есть источник и инструмент своей эффективности».
Может показаться, что нет выходов из морального нарциссизма. Но Грин предлагает аналитику, по истечении достаточного времени, когда перенос уже установлен, и повторяющееся поведение проанализировано, решиться произнести ключевые слова: стыд, гордость, честь, бесчестие, уничижение и мегаломания, и можно таким образом избавить субъекта от части нагрузок, которые тот тащил на себе, и мы можем не опасаться, что тем самым оскорбим или травмируем пациента, потому что «самая худшая фрустрация, которой может подвергнуться пациент в анализе – это не быть понятым». (М. Буве)
Аналитик также должен быть автором сепарации с пациентом, при условии, однако, что тот не чувствует эту сепарацию как способ избавиться от него.
Цитата: «Интерпретация будет успешна лишь в том случае, если мы коснемся проблематики идеализации- преследования, с тем, чтобы показать, что это преследование всегда скрывается за занавесом идеализации. Таким же образом перестраиваются объектные связи по отношению к матери. Нарциссическую самодостаточность можно объяснить (хотя бы частично) как отсутствие объекта, поскольку реальное отсутствие происходит в результате неспособности матери удовлетворить неугасимые нужды ребенка».
Заключение
В заключение своей работы Грин уточняет для читателя некоторые важные для него самого моменты.
Цитата: «Понятие структуры морального нарциссизма пока далеко от того, чтобы быть законченным. В некоторых пациентах мы можем ее увидеть весьма отчетливо, но никто не свободен от нее полностью. Она способна меняться, и, как показывает нам наш опыт, даже достигать других уровней. И даже в некоторых случаях, в которых, казалось бы, не было никакой надежды на продвижение, можно наблюдать благоприятную эволюцию».
Грин вновь возвращается к связям между моральным нарциссизмом и моральным мазохизмом. Он говорит, что при том, что в анализе один из них практически всегда камуфлирует присутствие другого, необходимо проводить различия между ними. О различиях было уже сказано довольно много, что касается, схожести – то она существует только в той части, где мазохизм использует моральный нарциссизм как средство понизить напряжение до нулевого уровня. В этом есть крайняя цель мазохизма - действовать по принципу Нирваны, поскольку его судьба связана с влечением к смерти.
Десексуализация продолжает ту же самую работу понижения напряжения, направляя либидинальные и агрессивные влечения к объекту, к Я, и оставляя тем самым поле свободным для влечений к смерти, которые в конечном итоге уничтожат субъекта как последнее воплощение желаний.
Цитата: «Говоря по правде, мы никогда не встречаемся в клинике с подобными решениями в чистом виде, те случаи, которые мы можем видеть в нашей практике, далеки от каких бы то ни было четких очертаний и, скорее представляют собой асимптоматичность. Нас больше будут интересовать отношения между стыдом и виной, гораздо более сложные, чем то, что мы успели здесь этому поводу сказать. Деструктивный характер стыда всегда будет превалировать над виной: вина может колебаться, стыд не колеблется.
Между стыдом и виной, однако, завязываются узы особенных отношений: можно иметь стыд за свою вину, можно чувствовать себя виноватым за свой стыд. Вина связана с бессознательным, она может быть в той или иной мере проанализированной, но стыд большей частью принимает непоправимый характер».
Самой трудной с точки зрения Грина задачей в клинической практике морального нарциссизма является работа с нейтрализованными аффектами, которую он называет « Сизифовым трудом».
Он продолжает, что работу нейтрализации аффектов можно было бы схематично изобразить таким образом:
Любовь: Ненависть:
Я не люблю никого, Я не ненавижу никого,
Я люблю только себя, Я ненавижу только себя,
Я люблю себя, Я ненавижу себя,
Я не люблю, Я ненавижу,
Я не, Я не,
Я 0 (ноль). Я 0 (ноль).
Клиническая виньетка:
«В завершение хотелось привести сон одного пациента, морального нарцисса по моему предположению, со всеми перечисленными выше особенностями: вязким молчанием на сеансах, из-за чего я чувствовала себя словно бдящей у смертного одра, неподвижная поза, мертвая, лишенная аффектов, речь, отсутствие объектов, канонизация матери, которая по своему функционированию, безусловно, являлась мертвой матерью, полное вычеркивание отца вплоть до того, что пациент хотел при получении паспорта поменять фамилию, рабская покорность в терапии и постоянная тоскливая и маниакальная привязанность к идее суицида. Я не сразу обнаружила свое заблуждение, думая, что речь идет о мазохизме и чувстве вины, но - то тут, то там, в его материале прорывалось презрение и чувство превосходства по отношению к людям, ко всем исключительно, кроме матери, нищих и бомжей. «Я не достоин этой жизни», - говорил пациент. 5 лет анализа и обнаружение того, что и я заслуживаю презрения, позволили ему, наконец, сказать правду о самом себе: «Эта жизнь не достойна меня».
Сон:
«Некий патриарх или священник высокого ранга, одетый очень пышно, вершил какой-то суд. Люди, которые были изначально виновными, должны были прыгать в яму, очень глубокую. В глубине этой ямы был кол, видимо, орудие казни. Люди стояли в очередь и бросались сами в эту яму, но они умудрялись прыгнуть таким образом, чтобы повредить себе лишь руку или ногу. И они как-то выбирались из ямы и уходили, понурые…И только один прыгнул сам на этот кол, прямо животом. Потом он отполз, но у него была рана, и было ясно, что он умрет…Совершенно ясно, что этот дурак – я».
Литература:
1. A. Green « Narсiccisme de vie, narsiccisme de mort », ch. IV “Le narciccisme moral”, Payot
2. И. Гончаров «Обломов», роман.
